ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

22-23

Таже(37) привезли в Брацкой острог* и кинули в студеную
тюрму, соломки дали немношко. Сидел до Филипова
посту в студеной башне. Там зима в те поры живет, да
Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу
на брюхе: на спине-той нельзя было. Коли покормят, коли
нет. Есть-тово после побой-тех хочется, да веть су неволя
то есть, как пожалуют * дадут. Да безчинники ругались
надо мною: иногда, одново хлебца дадут, а иногда ветчинки
одное, не вареной, иногда масла коровья без хлеба же.
Я-таки, что собака, так и ем. Не умывалъся веть. Да и
кланятися не смог, лише на крест Христов погляжу да
помолитвую. Караулщики по пяти человек одаль стоят. Щелъка
на стене была, * собачка ко мне по вся дни приходила, да
поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратех богатаго
п с и о б л и з а х у г н о й е г о*, отраду ему чинили,
тако и я со своею собачкою поговаривал. А человецы далече
окрест меня ходят и поглядеть на тюрму не смеют. Мышей
много у меня было, я их скуфьею бил, и батошка не дали;
блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать:
"Прости!", да сила Божия возбранила, велено терпеть.

В шестую неделю после побой перевел меня в теплую
избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал скован, а
жена з детьми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба.
ея Ксенья мучи, браня зиму-ту там, в месте пустом.

Сын Иван еще не велик был, прибрел ко мне побывать
после Христова Рожества, и Пашков велел кинуть в студеную
тюрму, где я преже сидел. Робячье дело * замерз было
тут; сутки сидел, да и опять велел к матере протолкать; я
ево и не видал. Приволокся * руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и
одежда, и книги * все растащено. На Байкалове море паки
тонул. По реке по Хилку* заставил меня лямку тянуть; зело
нужен(38) ход ею был: и поесть неколи было, нежели спать;
целое лето бились против воды. От тяготы водяныя в осень
у людей стали и у меня ноги пухнуть и живот посинял, а
на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил
в воде, а зимами волочился за волоки, чрез хрепты.

На том же Хилъке в третье тонул: барку от берегу
оторвало; людские стоят, а меня понесло; жена и дети остались
на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода
быстрая, переворачивает баръку вверх дном и паки полубами,
а я на ней ползаю и кричю: "Владычице, помози,
Упование, не погрузи!" Иное ноги в воде, а иное выползу
наверх. Несло с версту и больши, да переняли; все розмыло
до крохи. Из воды вышед, смеюсь, а люди-те охают,
глядя на меня, платье-то по кустам вешают; шубы шелковые
и кое-какие безделицы-той было много еще в чемоданах
да в сумах * с тех мест все перегнило, наги ста-
ли. А Пашков меня же хотел бить: "Ты-де над собою делаешь
на смех". И я су, в куст зашед, ко Богородице припал:
"Владычице моя, пресвятая Богородице, уйми дурака тово,
и так спина болит!" Так Богородица-свет и уняла * стал
по мне тужить.

Доехали до Иръгеня-озера* * волок тут; стали волочитца.
А у меня работников отнял; иным нанятца не велит, а
дети были маленьки, таскать не с кем. Один бедной протопоп
зделал нарту и зиму всю за волок бродил. У людей
и собаки в подпряшках, а у меня не было, одинова лишо
двух сынов; маленьки еще были, Иван и Прокопей, тащили
со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок * веръст
со сто: насилу, бедные, и перебрели. А протопопица, муку
и младенца за плечами на себе тащила. А дочь Огрофена
брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною
помаленку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны:
робята-те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку
пряничка им даст, и оне сьедши, опять лямку потянут.

И кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали,
что Авраам у дуба Мамъврийска*. Не пустил нас и
в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую
мерзли под сосною с робяты одны, кроме людей,
на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место.

37 - потом, затем
38 - труден, тяжел