МОСКВА КАК ИДЕЯ

        Москва является не просто великим городом, не просто великой столицей, не просто символом гигантской Империи. Москва — базовое понятие богословия и геополитики.

        Москва названа “Третьим Римом” не просто как метафора или самопотворство узко национальной гордости. Все гораздо, гораздо глубже. В Православии существует особое учение от “трех Римах”. Первым являлся имперский Рим до Христа — тот самый, на территории которого Сын Божий сошел на землю. Этот Рим был универсальной реальностью, объединявшей в цивилизационное единство гигантские пространства, многочисленные народы и культуры.

        Второй Рим, Новый Рим — Константинополь, столица Римской Империи, принявшей благодать святого крещения. Отныне римская Империя приобрела сугубо церковный, глубоко христианский смысл. Православный Император, василевс, как глава Империи, был отождествлен  с загадочным персонажем из 2-го послания св. Апостола Павла к Фессолоникийцам — “держащим”, “катехоном”, — который должен препятствовать в конце времен “приходу сыну погибели”.

        Приход Христа — центральное событие мировой истории. Все, что предшествовало ему, было предзнаменованием. То, что за ним последовало, было универсализацией Благой Вести. И центром истории в христианскую эпоху, в православном понимании, был именно Рим, Новый Рим, Константинополь и его глава  православный василевс.

        Иными словами, после Константина Новый Рим (Второй Рим) был истинным субъектом истории, рычагом таинственного домостроительства Спасения и Обожения экумены.

        Еретический Запад во главе с германскими королями-узурпаторами и обмирщвленным католическим клиром отпал от Рима, а значит, отпал от Церкви. Ватикан был анти-Римом, отрицал православное значение “катехона”-василевса, неправомочно утверждал тотальность папской власти.

        После раскола Церквей на Западную (католическую) и Восточную (Православную) единственным хранителем истинного христианства остался Новый Рим, Византия, католики же пали в бездну отступничества. От них “катехон” был изъят.

        Но и Второй Рим обречен был на падение. Когда поколебался в вере и попытался прибегнуть к военной помощи Запада против турков, даже ценой отказа от твердого стояния в православной истине и принятия Флорентийской  Унии. Но это его не спасло, может быть, напротив, окончательно погубило.

        И тогда, казалось, нет больше места “катехону”, “держащему”, двери для прихода “сына погибели” открыты.

        Но в северном царстве, во снежных и диких землях, населенных странным, задумчивым, созерцательным, погруженным в стихию своей тайной миссии народом, все вещи остались такими,  будто страшного события — “удаления держащего” — не произошло. Как рай был избавлен от декаданса грехопадения всех остальных мест земли, Русь оказалась единственной страной, где чудесно сохранились пропорции и нормы подлинного христианства.

        Итак, вечный город переместился на Север, в Москву. Москва отныне приняла эстафету субъекта истории. Позже было установлено на Руси Патриаршество, в полной мере утверждена “симфония властей”. Москва стала синонимом Православия в поствизантийскую эру.

        Последним оплотом Спасения, ковчегом истины, Новым Израилем.

        Москва — это печать богоносности русского народа.

        Этот город вошел в духовную историю последним. Третий Рим, “четвертому не быти”.

        Но последние станут первыми, значит Москва — самая богоизбранная точка земли. А так как именно нашу человеческую землю Спаситель избрал местом Воплощения, значит место это — центрально во всей Вселенной.

        Москва — истина, жизнь, путь, благо. Москва — абсолют.

        Тень антихриста пыталась сломить и этот последний оплот Благой Вести. Двести лет петербургской, романовской России — период “мерзости запустения”. Нет Патриарха, нет полноценной симфонической монархии, нет Москвы как столицы. Все сходится.

        И лишь в 1917 странные разномастные одержимые личности — большевики — как высший парадокс, как странная сотериологическая энигма ставят вещи на свои места. В этот период, несмотря на откровенные антицерковные гонения, восстановлено Русское Патриаршество, упразднена предательская династия, и самое главное — Москва снова столица, снова Третий Рим.

        Тем временем в резиденции московских (!) царей чудесно обнаружена икона “Державная”. На ней — Царица Небесная на троне, как властительница России, как самодержица Третьего Рима, святого города Москвы, прекрасней и трагичней которого нет, не было и не будет во Вселенной.

        Являясь центром богословской христианской доктрины, связанной с тайной судеб всего человечества, с мистерией Спасения, Москва является осью и более приземленной, чисто геополитической реальности.

        Если в основе христианского видения истории лежит битва между верными Христу, между Церковью Христовой и миром апостасии, реальностью антихриста, “сына погибели”, то в геополитике основная драма разворачивается в противостоянии двух лагерей — Суши и Моря, теллурократии и талассократии.

        Мир Моря, начиная с Карфагена и кончая современными США, воплощает в себе полюс торгового строя, “рыночной цивилизации”. Это — путь Запада, путь технологического развития, индивидуализма, либерализма. В нем доминирует динамика и подвижность, что способствует модернизации и прогрессу в материальной сфере. Цивилизация Моря получила в последние века также название “атлантизма”, так как мало-помалу основной оплот ее вплоть до возвышения США смещался в сторону Атлантического океана. Современный Северо-Атлантический альянс является стратегическим выражением этой цивилизационной модели.

        Ему противостоит мир Суши, мир Традиции. Это — ”героическая цивилизация”, реальность верности древним устоям. Здесь прогресс осуществляется не столько в материальной сфере, сколько в сфере духа, моральное доминирует над физическим, честь над выгодой. От Древнего Рима через Византию тянется геополитическая история Суши к Восточному блоку, противостоявшему Западу в период “холодной войны”. Цивилизация Суши — Евразия, континентальные просторы. В центре этого евразийского пространства — Россия, названная крупнейшим английским геополитиком, одним из отцов-основателей этой дисциплины, “срединной землею”. И снова в центре России — Москва. Как резюме всех сухопутных пространств, как синоним цивилизации Суши.

        Макиндер писал: “Тот, кто контролирует Евразию, контролирует весь мир”. На этом основана долговременная геополитическая “стратегия анаконды”, которую на протяжении веков англосаксы, атлантисты, реализуют против внутри континентальных просторов. Это все время продолжающаяся “битва за Москву”.

        Москва — столица цивилизации Суши. Расположенная в глубине континента, вдали от портов и морей, она представляет собой континентальную столицу, объединяющую в себе пространственные массы евразийского Востока и технологическую динамику евразийского Запада.

        С Запада сюда рвались атлантисты под разными флагами и в разные времена: от поляков, Наполеона до Гитлера. И всякий раз оккупанты Запада были отброшены континентальной мощью назад, к атлантическим берегам.

        Москва — ось евразийского блока, сердце “сердцевинной земли”.

        Разные исторические школы по-разному определяют источник русской государственности. Большинство склоняется к тому, что центральным периодом государственной истории является Московское царство или так называемый “московский период”, длившийся с XV по XVIII века, т.е. с освобождения от татар до Петра Первого. Именно в это время сформировались основные черты великоросского народа и его государственных и социальных институтов. Подробнее и объемнее других историков этот процесс показал великий русский ученый Лев Гумилев, подчеркнувший, вслед за русскими евразийцами, радикальное отличие Московской Руси в этическом, этническом и культурно-социальном плане как от остальных славянских образований, так и от Киевской Руси, которая была обычным провинциальным восточно-европейским государством без каких-то особых евразийских геополитических черт.

        Собственно Русь как уникальное евразийское образование, принявшее на себя географическую и политическую миссию Чингиз-хана. и призванное объединить под своим контролем континентальные земли (и культуры) Востока и Запада, сложилась именно в Московский период, когда московские князья, позже цари, осознали свою ответственность за особый историко-культурный путь, вверенный русскому народу. На религиозном уровне это проявлялось в принятии русскими на себя идеологии византизма, но на практике эта возвышенная идея накладывалась на модель жесткой централизованной административно-хозяйственной  системы татарской империи. Такое сочетание делало из провинциального государства колыбель мировой империи, из странного затерянного в снегах и лесах парадоксального народа — этнос, осененный вселенской миссией.

        В Московской идее, в концепции “Третьего Рима” (старец Филофей) воплотилось высшее чаяние национальной воли. Домосковский период был прелюдией к Московскому.

        Петербургский период, когда Романовы начиная с Петра формально анафематствовали “старый уклад” и “старую веру”, обратились на Запад, отреклись от исполнения собственно евразийской миссии и обрекли народ на завуалированное, но от этого не менее тяжкое “романо-германское иго” (по выражению кн. Н.С.Трубецкого), все же нес в себе тенденции, заложенные в Москве. Пусть на другом уровне, но связь с колыбелью национальной государственности не порывалась никогда. Если Санкт-Петербург был воплощением российского “западничества”, столицей, максимально приближенной к “атлантизму”, то Москва оставалась символом евразийского, традиционного начала, воплощая в себе героическое  святое прошлое, верность корням, чистому истоку государственной истории.

        Все “модернистическое” в России связано с Санкт-Петербургом. Все традиционное — с Москвой.

        Три исторические столицы России символизируют три геополитические ориентации и одновременно три типа государственности.

        Киев — этническая, восточнославянская линия. В пределе. она тяготеет к тому, чтобы стать культурно-политической провинцией Европы. Будучи православной, Киевская Русь входила в православный мир, но не была и не могла быть мощным самостоятельным православным государством с особой национальной идеей и со специфическим социальным устройством.

        Москва — евразийская столица, символ становления русских самими собой, обретения ими смысла своего исторического существования, особого уникального стиля в сочетании с задатками универсальной миссии как в культурном, так и в политическом, как в религиозном, так и в социально-этическом смыслах. Москва — самостоятельность и законченность, обретение себя.

        Санкт-Петербург — столица светская, пост-московская, связанная с десакрализацией русского быта, с отказом от духовной исторической миссии, от уникального и универсального одновременного русского пути. Это — линия отчуждения от собственных корней и духовно-исторических традиций. Очевидно, что синодальное “петербургское” Православие имеет мало общего с истинным византизмом, на принципах которых строилась Русская Церковь в Московский период во главе с Православным Царем и Православным Патриархом. В Санкт-Петербург же в XVIII веке вход людям в простом русском платье вообще был запрещен указом. О какой “народности” тут можно говорить...

        Перенос большевиков столицы в Москву в высшей степени показателен. С геополитической, исторической и в некотором смысле духовной точек зрения это было жестом, ориентированным на возврат к евразийской ориентации. Трудно сказать, отдавали ли себе вожди коммунистов отчет в таком поступке. Но с точки зрения высшей логики это было совершенно оправдано. При советском режиме Россия вновь противопоставляет себя Западу (хотя теперь и на основании сугубо идеологических предпосылок), вновь открывается к Азии, вновь вступает на путь культурной, социальной и экономической автаркии. Можно сколько угодно долго рассуждать о “слишком большой цене”, которой было за это заплачено. Но все великое в истории делается, увы, большой кровью.

        Как бы то ни было, максимального пространственного объема евразийский лагерь достигает именно при большевиках, а СССР остается самым выразительным примером гигантской континентальной империи. В единый блок интегрируются различные континентальные территории, евразийские этносы, культуры. Советский период представляет собой попытку найти новый актуальный и современный, но все же такой узнаваемый мессианский идеал Третьего Рима.

        Красная Москва становится столицей Третьего Интернационала. Третье Царство — Империя Святого Духа. Эта теория восходит к христианскому мистику Иаохиму де Флора, и еще глубже к древнему харизиматическому проповеднику Монтану, который был кстати первым, кто задолго до анабаптистов и патриарха Никона начал строить в Фессалии Новый Иерусалим, земной прообраз Небесного Града.

        Пусть в еретической и экстремальной форме, но и большевики ясно ощущали тайное дуновение евразийской мысли, Московской Идеи в ее универсальном значении. Вместо народа и Церкви был поставлен “пролетариат”, вместо “сатаны” — капитал, вместо “цивилизации Моря” — международный империализм и колониализм.

        Меняется язык, меняются термины, меняются идеологии... Но суть остается прежней. Москва, столица Суши, Духа, Труда  против океанических стратегий материи и  торговых технологий.

        Снова Рим против Карфагена, идеал иерархии и служения против ценностей наживы, предпринимательства, “разумного эгоизма”.

        На сей раз Москва — становится “Римом пролетарским”. Но все же именно Римом. Упованием угнетенных, обездоленных, обобранных и униженных всей земли... Столицей новой империи — империи, которая мыслилась как наступление эры всеобщего счастья и добра...

        Цена, заплаченная за идеал, слишком огромна. Но дискредитирует она не сам идеал, а лишь пути его реализации. В том, что чуда не произошло, виноваты не те, кто искренне и жертвенно стремились к нему, а те, кто оказались слишком земными и обычными для высокой мечты.

        История Москвы есть история идеи. Она лежит не только в прошлом, но и простирается в будущее.

        Сегодня мы, безусловно, переживаем глубокий кризис государственной и национальной идеи, не можем нащупать правильных пропорций для нашего понимания прошлого. Отсюда растерянность в настоящем. Ощущение катастрофы, связанное с мыслью о будущем. Наше общество судорожно пытается обрести какой-то надежный ориентир, непротиворечивую, объемную, емкую концепцию нашего национального пути.

        Существует определенный общественный сектор, который — вслед за американским политологом Фукуямой — считает, что “история закончилась”, что нациям, государствам, религиям и культурам суждено отмереть в едином мире планетарного рынка. Таковы крайние российские либералы, считающие своей главной задачей поставить финальную точку в национальной истории, сделать из России “табула раса”, превратить ее в количественный, ничем не отличающийся от других сегмент мирового сообщества.

        Но совершенно очевидно, что такой экстремистский подход едва ли устроит всех нас. Едва ли мы спокойно примем перспективу исторического исчезновения, безгласного растворения в бескачественном мире. Едва ли мы легко откажемся от нашей религиозной, геополитической, социальной, культурной идентичности, как того хотелось бы технократам “нового мирового порядка”.

        У нашей национальной альтернативы есть имя, есть символ, есть знамя. Это — Москва. Во всем значении этого сложнейшего понятия, во всей глубине и парадоксальности этой законченной и самодостаточной теории.

        Гамлетовский вопрос “быть или не быть?” в общенародном историческом смысле формулируется для нас сегодня так: “быть или не быть Москве?”, “быть или не быть Московской Идее?”

        В этой точке, как в фокусе, переплетаются хозяйственные и административные проблемы, политические интересы и философские вопрошания, исторические теории и современные идеологии, экономические связи и социальные кризисы.

        Но на всех уровнях, в любых срезах и на всех этажах этой сложнейшей темы мы должны ясно помнить те смысловые глубины, которые стоят за каждым конкретным вопросом, за каждым принятым решением, за каждым одобренным или отвергнутым проектом, постановлением.

(место Москвы в сакральной географии России)

        Контуры страны в “психологии глубин”

        Вопросы географии теснейшим образом сопряжены с психологическими архетипами. Каждый народ, каждая цивилизация, каждая культура видит и понимает пространство своим особым уникальным образом. Всегда существует некоторый код, который служит отличительным признаком национального мифа о территории.

        Реконструкции современных историков религии, социологов и антропологов позволяют говорить о целой науке, — сакральной географии, — которая предопределяла у наших предков восприятиt окружающего мира в его пространственном измерении. Нормы этой сакральной географии легли в основу эпосов, житий, преданий, легенд, мифов и волшебных сказок.

        По мере развития рациональных сторон жизни эта сакральная география уходила в сферу бессознательного, предопределяя глубинные психические архетипы, рудиментарные реакции, типологию оговорок и сновидений. Исчезнув с дневного уровня, география мифа переходила в сферу бессознательных реакций, но от этого отнюдь не утрачивала своей гипнотической силы.

        Есть народы, которые воспринимают свою родину, свою страну как остров. Иные видят ее как равнину, окаймленную горами. Третьи — как пространство между двух или более великих рек. Четвертые — как непрерывную чреду гор. Пятые — как береговую линию. И так далее. И на основании этой сакральной географии родного края формируется представление о всей вселенной.

        По мере развития обыкновенной (несакральной) географии эти представления отходят в прошлое, но — как показали исследования школы “психологии глубин” Густава Юнга —  сохраняют свое влияние на структуру человеческой души. И даже в современном обществе, основанном на точных знаниях и технологическом рационализме древние представления дают о себе знать с полной силой.

        Сакральная география Руси имеет три основные формулы, соответствующие трем этапам развития русской государственной мысли. Древнейшая модель сакральной географии, свойственная Киевской Руси, рассматривала русское пространство как круг, гигантскую равнину, окруженную со всех сторон кольцом гор. Существовали предания о том, как какой-то русский богатырь (Илья Муромец и т.д.) совершил подвиг, расчистив Русскую Равнину от завалов камней, лесов и басурманов, сдвинув все это на окраину. Упорядоченное, расчищенное пространство, по краям  которого располагаются темные враждебные силы и пейзажи, в огромной степени повлияли на национальную психологию русских, предопределив основные черты народного характера, воплотившись в фольклор, культуру, цивилизационные, социальные и политические клише. Русский Круг воспринимается на этом базовом уровне как поле, т.е. этимологически как гармоничная пустота (слово “поле” от “полый”, “пустой”).         Киевская Русь была не сильно централизована. В ней параллельно наличествовали несколько полюсов, несколько столиц — Киев, Новгород, Чернигов, Владимир и т.д. В легендах и преданиях эти полюса Русского Круга уподобляются колкам гуслей или иного струнного инструмента, между которыми натянуты дороги. Вся Русь предстает как  гусли, на которых играет народная воля, по которым идет гармоничная дрожь национальной истории.

        Вся территория совокупно противопоставляется мирам периферии, а внутри существует такое же различие, как между ладами и струнами одного и того же инструмента. Мир и покой — стройная мелодия. Вражда и усобица — какафония, нестроение звуков.

        Сакральная география времен Киевской Руси отличается полицентричностью и параллельностью силовых линий, соответствующих часто траекториям течения великих русских рек. Основная “струна” пространства натянута между Севером (Новгород) и Югом (Киев).

        Такая сакрально-географическая  модель сложилась с самого начала истории Руси как государства, с того периода, когда преимущественно  славянские племена Русской Равнины осознали свое культурное и социальное единство.

        Вместе с татаро-монгольским нашествием эта картина начинает трансформироваться. Единство Русского Круга подорвано изнутри (усобицы), что дало возможность успешным завоевателям включить Русь в контекст совершенно иной территориальной конструкции.  В некотором смысле можно сказать, что русские люди в период монгольского присутствия осознали историческую недостаточность полицентрического, параллельного устройства русского пространства, слишком пластичного для того, чтобы оказать сопротивление жесткому и централизированному врагу.

        Постепенно под влиянием наблюдений за социальными институтами татар русские приходят к выводу о необходимости новой конфигурации сакральной географии. Русский Круг должен иметь жесткий центр. От параллельных “струн” необходимо перейти к модели колеса. Это стягивание пространства к центру, жесткая связь образует второй и самый важный архетип национальной формулы территории — Московское Царство.

        Между Севером (Новгород) и Югом (Киев) поднимается новая точка — Владимир, позже Москва. Это совершенно новый элемент — единственная ось, исключительный полюс.

        Новая конфигурация Святой Руси исторически сопрягается с нашей русской “Реконкистой”, с отвоевыванием незавимости и обратной волне движения русских на татарские земли — к Востоку и Югу, в степи и в Сибирь.

        Недостаточность древнего круга без центра восполнена. Московская Русь — это круг с центром. Новая Русь. Великая Русь, вошедшая в апогей своего цивилизационного расцвета.

        Именно в эпоху Московского Царства великороссы окончательно складываются в самостоятельный этнос, имеющий совершенно иное качество и иную национальную психологию. Многое почерпнуто у татар, с новой силой воссиял имперский идеал Византии, славянский гений расцвел в континентальной евразийской Империи Третьего Рима.

        Этнопсихология русского народа обрела окончательные формы  именно в этот период, и строго говоря “Святой Русью” следует называть географически и исторически именно Московское Царство.

        Сакральная география этого периода — круг с центром. Полюс Москва-Третий Рим, от которого расходятся лучи во все стороны.

        Все дороги ведут в Третий Рим. Вместе с новым доминирующим этносом — великороссы, собственно “русские” — складывается новая картина мира.

        Русская национальная психология является глубоко московской, москвоцентричной. Этим фактором обусловлен культурный тип того, кого мы называем “русским человеком”.

        Кризис Московской модели сакральной географии приходится на период раскола и последующее царствование Петра Первого.

        Баланс Москвы как абсолютного полюса Святой Руси, как оси Православия нарушен в пользу западной составляющей. Колесо Русского Круга соскакивает с провиденциальной оси. Ясность и гармония великоросского расцвета заканчиваются. Дробится и децентрируется культурно-религиозная жизнь. Жесткие ортодоксы Московской идеи, староверы, уносят великую формулу Святой Руси в бега и гари. В Пустозерске сжигают не страстного обличителя новых порядков, но великий символ верности оптимальной картины сакральной географии.

        Староверы разрабатывают концепцию “России-Вавилона”, России Петра и западных монархов, подменивших царскую власть и церковные таинства, подмененных на агентов влияния еретического Запада. Они совершенно правы в своем диагнозе — идет смена сакрально-географической парадигмы, рушится москвоцентричный строй национальной психологии.

        Отныне центр переносится в Санкт-Петербург. Но это не новый полюс. Это, скорее, пассивное притяжение к Западу, демонстрация того, что центр находится не внутри, а вовне, за пределом западных границ. Романовская Русь воспринимает себя как провинцию Запада. Аристократия перенимает манеры колониальной администрации. К русским людям, их национальной психологии, к их легендам, к их сакрально-географическим глубинным представлениям высшее сословие относится отныне как к “предрассудкам дикарей”. В отрицательном случае это проявляется в откровенном презрении и русофобии озападненного дворянства. Но даже “народолюбцы” относятся к “простым” как коллекционеры бабочек к своим экспонатам. “Народ — ребенок, — говорят они. Его следует обучать и образовывать.” Естественно, глубинные психические пласты национальной жизни и мифология представлений никем всерьез не рассматривается.

        Петербургский период не породил какой-то новой сакрально-географической картины. В слоях аристократии центр сместился в Европу, т.е. собственно русское пространство потеряло символическую самостоятельность. А на уровне простых людей, либо массово тяготевших к откровенному староверию, либо просто верных заветам старины в более общем смысле, продолжали жить и передаваться древние верования, старые русские сакрально-географические картины. Святая Русь — великий Русский Круг — со святым центром в Москве.

        Москва стала тайной столицей, своего рода Китежем, оплотом тех сословий и слоев русского народа, которые продолжали сохранять верность древним представлениям, передавали из поколения в поколение тайны национальной традиции, священную формулу русского пространства.

        Парадоксально, но возврат к москвоцентричной модели происходит вместе с Революцией. Казалось бы, большевики, выросшие на западных авторитетах, должны были бы еще далее пойти по петербургскому пути русофобских по сути лженародных Романовых. Но на практике поднятые из народных глубин пласты новой элиты, напротив, принесли с собой спящие силы русской национальной географии. Когда рухнули надежды на скорую победу Революции в Европе строительство “социализма в одной стране” разбудило древние стихии русской души. Не просто столица была перенесена в Москву, но была на новом уровне возрождена бессознательная структурализация психологического пространства. Как во времена Московских царей, в новой большевистской России роль политического, духовного, психологического, социального центра сконцентрировалась в одном древнем полюсе. Третий Рим стал столицей Третьего Интернационала, а идея всеобщего спасения через истинную Веру, сохранившуюся нетронутой только в пределах Святой Руси, была заменена на миссию построения коммунизма во всем мире, отправляясь от уникального исторического опыта русского социалистического государства.

        По видимости еще более рационалистическое и “прогрессистское” коммунистическое правление, на самом деле, пробудило спавшие архетипы. На уровне коллективного бессознательного Советская Россия гораздо более напоминала древний Русский Круг с центром в Москве, нежели восточный полуколониальный придаток Европы, как это было во времена Романовых. Ненависть Московской Руси к латинской ереси, папежству, категорическое неприятие религиозной, культурной и цивилизационной апостасии Запада отобразилось в отвержении русскими коммунистами капиталистического мира, буржуазной системы ценностей. Снова, как в древние времена, гигантское колесо с центром в Москве стало восприниматься как оплот гармонии и порядка, как избранный ковчег, окруженный силами мрака, хаоса, зла.

        Миф большевицкой Революции, социалистического Отечества и нового коммунистического порядка идеально наложился на древние пласты коллективного бессознательного.

        Советская Москва, Красная Москва в этом контексте было символом, важнейшим, центральным элементом сильного, действенного, активного мифа.

        В настоящее время мы переживаем серьезнейший кризис. Снова ломке подвергаются глубинные архетипы национальной психологии. И как всегда в переломные моменты истории из бездн коллективного бессознательного поднимаются картины сакральной географии, древние фигуры. предопределяющие структуру нашего национального и культурного типа.

        В этих условиях Москва не может рассматриваться только как административный центр, как столица в прозаическом, утилитарно-техническом смысле. Ее роль, ее значение, ее символическое содержание выходит далеко за рамки прагматики.

        Русь снова стоит перед выбором. Какую сакрально-географическую модель избрать? Как исторический период взять за отправную точку? Какой ориентации придерживаться? К какой модели стремиться?

        В начале реформ выбор казался однозначным. Москвоцентризм выглядел как откровенное зло. И социалистические, и национальные тенденции были заклеймены как “красно-коричневые”, как силы реакции” и т.д. Доминирующей идеологией стало “западничество”, и весь спор велся лишь о том, с какой скоростью  встраивать страну в либерально-демократический мир.

        При этом реформаторы делились на откровенных радикальных русофобов, открыто признававшихся в ненависти ко всему русскому — истории, государственности, культуре — и предлагавших отбросить все ради некритического копирования универсальных, усредненно западных образцов, и на умеренных западников, позитивно оценивавших романовский период, и терпимо относившихся к идее “просвещенной монархии”. В принципе обе разновидности реформаторов действовали в рамках одной и той же парадигмы пространства, в равной степени отвергавшей москвоцентризм.

        Иными словами, на уровне сакральной географии  и психологии глубин можно сказать, что перестройка и первый этап либеральных реформ носили откровенно антимосковский характер.

        В настоящее время функции Москвы в коллективном бессознательном разделены на три различные реальности. С одной стороны, Москва — федеральный центр. Это означает, что это сосредоточие административной, политической и стратегической жизни всей страны. Такая “федеральная Москва” есть абстрактная категория, характерная тем, что является базой общероссийского чиновничьего руководства. Так как общий социальный и культурный климат в стране является явно негативным, критическим, то “федеральная Москва” для других российских регионов сплошь и рядом отождествляется с отрицательной инстанцией, вотчиной коррумпированных эгоистических бюрократов, ответственных за все беды и невзгоды страны.

        Негативность такого образа “Москвы федеральной” в равной мере наличествует и у тех, кто не приемлет либеральные реформы, и у тех, кто с ними солидарен. Противники реформ в провинции видят в “федеральном центре” ту инстанцию, которая ради абстрактных либеральных принципов разрушает организованную хозяйственно-экономическую систему на местах, при этом обирает регионы, задерживает бюджетные средства и, напротив, всячески ограничивает региональную экономику. Иными словами, в глазах “консерваторов” “федеральная Москва” выполняет функцию, обратную той, которую должна была бы выполнять “Москва патриотическая”. Неприязнь к такой Москве представляет собой определенную параллель со старообрядческой идеей относительно превращения Москвы в Вавилон. Младореформаторы в такой ситуации выполняют функции “папежских агентов” (исторические Арсений Грек, Паисий Лигарид, другие активисты никоновских реформ), а президент — Царя-отступника, попавшего под влияние “слуг антихриста”. Основная претензия к “Москве федеральной” справа состоит в том, что такая Москва недостаточно Москва.

        Сами реформаторы, напротив, считают, что Москва еще слишком Москва, и что нынешняя администрация все еще находится под влиянием старых централистских методов. В провинции эта позиция чаще всего выражается в требованиях экономической самостоятельности и стремлении наладить прямые контакты с зарубежными партнерами, минуя контроль центра.

        Следует признать, что в обоих случаях образ “федеральной Москвы” в целом негативен, и этим во многом будут обусловлены процессы территориального распада России, которые помимо социально-экономических и политических причин должны основываться и на определенных психологических архетипах.

        Второй уровень — это Москва политическая, Москва как Россия. Здесь речь идет не о внутреннем, но о внешнем образе столицы. Здесь в целом повторяется та же малопривлекательная картина, что и в предшествующем случае. Страны, режимы, группы и течения, которые традиционно придерживались евразийской ориентации и считали Москву лидером коалиции всех антизападных, антиатлантистских сил, рассматривают современную линию Москвы как ликвидаторскую и предательскую, как отказ от исполнения планетарной масштабной миссии. Москва недостаточно Москва.

        А традиционные противники евразийского проекта, напротив, как и российские либералы отказываются верить в “серьезность и необратимость демократических преобразований” и то и дело ждут подвоха со стороны традиционного противника и конкурента, совсем недавно перешедшего в разряд союзников. Москва все еще слишком Москва. И ее “руки” по-прежнему следует опасаться.

        И наконец, третья Москва. Москва региональная, Москва как одна из областей России. Этот “московский регионализм“ чаще всего связывают с личностью мэра Москвы Юрия Лужкова. Концепция Лужкова состоит в том, чтобы отнестись к городу как к небольшой стране, рассмотреть его с позиции региона. Такой подход в совокупности с блестящим хозяйственным исполнением намеченного плана дает мэру колоссальные дивиденды, сплачивает вокруг него людей самой разной политической и социальной ориентации. “Москва лужковская” в определенной мере противостоит “Москве федеральной”, и в этом позиция мэра сближается с позицией других регионов. Но все же “московский регионализм” не может служить универсальной моделью для развития других регионов, так как в “лужковском чуде” огромную роль играет все же статус столицы и федерального центра, который мэр стремится максимально использовать для укрепления позиций региона и его населения. Поэтому со стороны, и теперь уже с чисто региональной точки зрения, московский опыт рассматривается как не вполне объективный и чистый, как своего рода эгоистическую эксплуатацию одним привилегированным регионом ресурсов и энергий всей страны. На этом фоне все достижения московского хозяйства в региональном смысле меняют свой знак на прямо противоположный, и лишь усугубляют отрицательный образ “Москвы федеральной”.

        Иными словами, налицо масштабный кризис москвоцентрической модели организации российского пространства, а это представляет собой серьезнейшую угрозу для территориальной целостности всей страны. Причем ситуация усугубляется еще и тем, что сегодня вообще не предлагается никакой модели концептуально-символической организации российского пространства, даже петербургского образца, когда Россия рассматривалась как светская империя, как продолжение Европы на Восток.

        Самой устойчивой и оперативной конструкцией. с точки зрения сакральной географии, является полноценный и законченный москвоцентризм, представление о России как о колесе, вращающемся вокруг центра. Концентрическая психология в нашем народе глубоко укоренена. В этом Россия полная противоположность США, мифологическая география которых является изначально дробной, индивидуализированной. Качественной разницы между центром и периферией нет. Одноэтажная Америка и есть Америка как таковая. Дробность Штатов, многополярность, равнозначность каждого конкретного местечка в США является полной противоположностью сакрально-географической модели Руси. Пространство Северной Америки совершенно демифологизировано, лишено качества. Это имеет и историческое объяснение — США возникли как искусственное культурное, цивилизационное и государственное образование, как применение к жизни принципов европейского рационализма и прагматизма. У США нет сакральной предыстории, автохтонные жители этой земли стали первыми жертвами рациональных колонизаторов. В США десакрализация пространства гораздо полнее, чем в Европе, где процесс децентрализации тоже разворачивался активно, но из за наличия традиций и мифологической предыстории не  достиг тех радикальных результатов по лишению пространства качественной специфики, как в Новом Свете.

        Россия же в этом смысле гораздо архаичнее Европы, не говоря уже о США. Если пространство Штатов предельно однородно, то пространство России предельно иерархизировано. Если в Америке существует равноправие Штатов, то Русский Круг всегда измеряется степенью удаленности от центра. Это особенность наших культур, нашей истории, наших особых и подчас противоположных путей развития.

        Россия всегда будет естественно тяготеть к москвоцентризму, к круговому, полярному устройству. Если задаться специальной задачей приблизить Россию к европейскому или американскому идеалу организации пространства, то на это уйдут колоссальные силы, а получившаяся конструкция будет крайне неустойчивой. Быть может, самым “рациональным” способом достижение этой цели будет обречь русский народ на судьбу североамериканских индейцев. Но тогда реформаторы должны сознательно пойти на геноцид.

        Москва стоит в центре нашей Родины, нашей истории, нашей культуры. Это — сердце России, ее тайный нерв.

        Миссия Москвы — по ту сторону “Москвы федеральной”, “Москвы политической”, “Москвы региональной”. Эта миссия священна и планетарна, она имеет духовный смысл. С точки зрения сакральной географии, Москва — центр Священного Круга, Круга Спасения.

        Кто станет носителем идеи Москвы в ее полном объеме?

        Кто возьмет на себя мужество сказать радикальное “ДА” русскому священному пространству, признать и защитить особенность и тайный смысл национальной географии в ее духовном, историческим и конкретно прагматическом измерении?