КАДРОВЫЕ

        Староверы делят  всех русских на две категории, на два антропологических типа. Сами староверы — и считающие себя Церковью и даже  трагически убежденные в том, что Церковь на небо ушла (нетовцы) — принадлежат к людям древнего рода, к тем, кто не принял никонианских, и особенно позднейших Петровских реформ. Эти реформы изменили не внешнюю сторону государственного уклада, но таинственное, спасительное, преображенное качество национального бытия, десакрализировали Русь, роковым образом превратили Святую Русь в светскую Россию. За сходством звучания этих слов Святая — светская, Русь — Россия, старообрядцы видели подмену, разрыв, онтологический подлог. Отсюда популярные в народе слухи о подмене царя, о лжецаре. На самом деле, отвержение Древней Веры окончательно свершилось не в 1656 (когда Никон постановил перейти к новообрядческим ритуалам), а в 1666-1667 годах, когда заезжие первоиереи анафемствовали Стоглавый собор, т.е. апостериори отказали в сотериологической состоятельности самой концепции Святой Руси и Третьего Рима.  С этих пор народ и страна разделились на две части — официальная, никоновско-романовская и неофициальная, аввакумовская, беглая. Москва как Третий Рим  сама ушла в бега и скрытничество, в леса и пустыни, в далекие провинции, в российскую глушь. То, что было центром — Москва, догматы и пункты Стоглава — превратилось в периферию, стало учением национального нонконформизма, сокровищем тех, кого новообрядческий центр признал еретиками и отступниками.

        Одна часть нации, оставшаяся верной Святой Руси, унесшая Третий Рим на границы Родины, составила ядро старообрядческой Руси, особый этнос, этнос, не принявший десакрализации, возмутившийся року, восставший на апокалипсическую неизбежность вырождения и апостасии. Вторая часть приняла реформы, более не по убеждению, а по инерции и лени, а также из безусловного конформизма. Это стало пореформенным миром, а в глазах староверов такое мирщение было равнозначно принятию стороны антихриста и его аколитов.

        Византийская модель власти подразумевает строгое и  искреннее, безусловное  подчинение православному Царю, держащему. Это правило распространяется на девяносто девять случаев из ста. Но есть один случай, когда дисциплина становится предательством, послушание ведет к преступлению, верность оказывается чреватой отступничеством. Этот уникальный, страшный, исключительный момент настал на Руси во второй половине XVII века. И народ был расколот. Вместо одной нации стало две.

        Старообрядцы рассматривают людей, сохранивших лояльность светской России, не просто как инаковых, но как духовно и физически заразных. Эта специфическая зараза  — конформизм, патологическая неспособность различения духов, формальное отношение к понятию долга, которое не может не привести однажды к тому, что (один на сто) момент неповиновения будет по инерции и духовной лени не зафиксирован и упущен. Общение старообрядцев с конформистами приравнивается к осквернению и называется особым термином — мирщение.

        Но сами мирские, т.е. пораженные конформистской чумой и попавшие за счет этого под пяту духовного  антихриста (по беспоповской терминологии), делятся на две категории —  обычные мирские и кадровые. Это очень интересное деление: кадровые отличаются от обычных мирских тем, что их соучастие в Системе, в структуре апостасии является активным и в значительной степени сознательным; в отличие от всех остальных они не просто страдательно и по инерции попали в безблагодатный мир отчужденной от своей тайной спасительной сути России, но хищно и по своей воле, энергично навязались Системе, жадно впились в нее, рассчитывая получить конкретную материальную, психологическую и духовную компенсацию. Общение  с кадровыми, совместная пища с ними, молитва, дружба не просто мелкое прегрешение, но страшный грех, дискредитирующий всякий авторитет в староверческой среде.

        Кадровые суть те, кто попали в кадр Системы, кто по своей инициативе забрались в освященный неестественным матовым светом социальный квадрат, где апостасия действует не столько через насилие, сколько по добровольному ее приятию. Кадровые не жертвы, но активные и хищные христопродавцы, духовные и социальные наследники первых инициаторов дьявольских реформ, анафемствовавших, лживо прибегая к церковному авторитету, всю Святую Русь, все эсхатологическое учение о Третьем Риме, о спасительном и спасающем избранничестве русского народа перед Концом Времен. Кадровые — элита духовного антихриста, его добровольные сподвижники. И неважно продолжают ли они осквернять спасительный восьмиконечный крест нечистым латинским четырехугольником, продолжают ли гноить за освященное подлинной Церковью двоеперстие в тюрьмах и ссылках, продолжают ли потрясать подделками типа Мартина-еретика, или  все это давно забыто, давно в прошлом, а на месте цепной антихристовой ярости уже воцарилась лаодикийская прохлада безразличия. Кадровый он и есть кадровый, и многообразные мелодии сына погибели звучат сквозь его существо кощунственной  полифонией  — от ярости до иронии, от жесткого неприятия до безразличной терпимости.

Сами себе огонь

        Как удивительно напоминает такая типология русское старообрядчество, особенно его наиболее радикальные беспоповские  толки (особенно нетовцев)! То, что староверы называют кадровым,  Эвола и органические радикальные традиционалисты называют современным миром. А эволаистская теория мировой субверсии, стоящей за современным миром, удивительно похожа на концепцию духовного антихриста.

        Кадровые — сам термин, его интуитивное понимание, его схватывание  уже является испытанием, важнейшим тестом духовного отбора. Определенная часть людей не увидит в этом зловещем слове ничего предосудительного. Если они благосклонно настроены, то попросят дополнительных объяснений. Если имеют злобно-желтый взгляд, то начнут упрямо (по-патриотически)  рычать. Но есть и обособленные люди, духовные староверы, нация параллельной Руси, сохранившая верность Святости вопреки светскости. Для них интуитивно, как данность ясно и различимо — где кадровый, а где нет. Кадровый может быть не только в рядах нынешних реформаторов, вооруженных поппером духовным. Он характерная фигура и в оппозиции, среди тех, кто чем-то недоволен, кто протестует и не согласен.  Не факт принадлежности к Системе — прошлой или настоящей — делает из человека кадрового. Речь идет, действительно, об антропологическом дуализме. Причем осознание десакрализованного  мира как невыносимого, как недопустимого, как патологического, как неприемлемого может в определенных случаях и не быть следствием происхождения из староверческих традиционалистских семей или результатом особого религиозного воспитания. Обособленный человек подчас возникает сам по себе — не по культурным, а по онтологическим  причинам, только потому, что его душа отчаянно хочет сохранять вертикальное положение в мире, где все либо недвижно распластаны перед антихристом, либо по-четвероногому рыщут в поисках  кормушек его. Опознание кадровых как социальная проекция искусства различения духов — вот тот критерий, который определяет обособленного человека.

        В кадровых отвратительно все — их либерализм и их консерватизм, их радикализм и их послушание, их мораль и их порочность, их воздержание и их разврат. Кадровые во всех своих проявлениях всегда противоположны обособленным, эволюция идей у тех и других — без всякого сговора и даже без учета позиций другого проходит в строго обратном направлении — как будто мы ходим вокруг круглого стола, подчиняясь законам магнитной стрелки. —  Не размышляя о причинах и основаниях, кадровые естественно движутся на юг, когда обособленные направляются к северу, тянутся к западу, если другие предпочитают восток, уходят на периферию, когда те захватывают центр.

        Это — головокружительный антропологический  дуализм, пронизывающий все возможные социальные, религиозные, политические  позиции  и организации: куда бы ни ступила нога кадрового под ней все вянет, в гротеск и  кривизну превращаются чистейшие догматы и тонкие идеи. И  наоборот, в какую бы крайность ни впали обособленные, куда бы ни уклонились, повсюду сопутствует им дух трагичной, драматической чистоты.

        Мал круг обособленных, но нигде в мире нет их в таком количестве как в нашей стране, где в тайном сговоре со Святостью, с древним Китежем, кажется, состоит сама природа, сама кровь наша нашептывает нам, русским, предания об утраченном пречистом граде, колокольный звон которого чуткое ухо различает до сих пор. На Западе обособленный человек — редчайшее исключение, трагичный атом, суверенный индивидуум. У нас есть целые миры, целые толки обособленных, закалившихся, напитавшихся спасительными  соками безмерного страдания. У нас есть целый обособленный народ.

        Нам ли отчаиваться, в ожидании близких лучей? Нам ли опускать руки? Нам ли сетовать на непобедимость врага?  Нам ли смотреть в поисках ответа на затухшие угли Запада?

        Мы сами себе огонь.