ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

38-39

Я, идучи, говорю: "Н е н а д е й т е с я
н а к н я з я, н а с ы н ы ч е л о в е ч е с к и я,
в н и х ж е н е с т ь с п а с е н и я"*, и прочая.

Таже полуголова Осип Салов* со стрельцами повез меня
к Николе на Угрешу в монастырь. Посмотрю * ано предо
мною и дьякона тащат. Везли болотами, а не дорогою до
монастыря, и, привезше, в полатку студеную над ледником
посадили. И прочих, дьякона и попа Никиту Суздальскаго*,
в полатках во иных посадили. И стрельцов человек з
дватцеть с полуголовою стояли. Я сидел семнатцеть недель,
а оне, бедные, изнемогли и повинились, сидя пятнацеть недель.
Так их в Москву взяли опять, а меня паки в Пафнутьев
перевезли* и там в полатке, сковав, держали близко з год.

А как на Угреше был, тамо и царь приходил и посмотря,
около полатки вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было
приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не
вошел; полуголову взял, и с ним кое-што говоря про меня,
да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да, видишь,
Богу уш-то надобно так.

Опосле и Воротынъской князь-Иван* в монастырь приезжал
и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бедной,
громаду в листу подавал, и денег не приняли. После
в другое лето на Пафнутьеве подворье в Москве я скован
сидел, так он ехал в корете нароком мимо меня, и благословил
я ево, миленькова. И все бояря-те добры до меня, да
дьявол лих. Хованъскова князь-Ивана* и батогами за благочестие
били в Верху; а дочь ту мою духовную, Федосью
Морозову, и совсем разорили, и сына ея, Ивана Глебовича,
уморили, и сестру ея, княнию Евдокею Прокопьевну, дочь
же мою духовную, с мужем и з детьми, бивше, розвели, и
ныне мучат всех*, не велят веровать в старова Сына Божия,
Спаса Христа, но к новому богу, антихристу, зовут.
Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними
в преисподний ад! Полно тово.

В Никольском же монастыре мне было в полатке в Вознесеннев
день Божие присещение; в цареве послании писано о том,
тамо обрящеши*.

А егда меня свезли в Пафнутьев монастырь, тут келарь
Никодим сперва до меня был добр в первом году, а в другой
привоз ожесточал, горюн, задушил было меня, завалял
и окошка, и дверь, и дыму негде было итти. Тошнее мне
было земляные тюрмы: где сижу и ем, тут и ветхая
вся * срание и сцание; прокурить откутают, да и опять задушат.
Доброй человек, дворянин, друг, Иваном зовут, Богданович
Камынин, въкладчик в монастыре, и ко мне зашел, да на
келаря покричал, и лубье, и все без указу розломал, так мне
с тех мест окошко стало и отдух. Да что на него, келаря,
дивить! Все перепилися табаку тово, что у газскаго
митрополита 60 пуд выняли напоследок*, да домру, да иные
монастыръские тайные вещи, что игравше творят. Согрешил,
простите, не мое то дело, то ведают оне, своему владыке
стоят или падают.

То у них были законоучителие и любимые риторы.

У сего же я Никодима келаря на Велик день попросился
для празника отдохнуть, чтоб велел двери отворя посидеть.
И он меня наругав, отказал жестоко, как захотелось ему.
Таже, пришел в келью, разболелъся; и маслом соборовали,
и причащали: тогда-сегда дохнет. То было в понеделник
светлой. В нощ же ту против вторника пришел ко мне с
Тимофеем, келейником своим, он келарь; идучи в темницу,
говорит: "Блаженна, обитель, блаженна и темница, таковых
имеет в себе страдальцов! Блаженны и юзы!" И пал предо
мною, ухватился за чеп, говорит: "Прости, Господа, ради,
прости! Согрешил пред Богом и пред тобою, оскорбил тебя,
и за сие наказал меня Бог". И я говорю: "Как наказал,
повежд ми". И он паки: `"А ты-де сам, приходя и покадя,
меня пожаловал, поднял; что-де запираесся! Ризы-де на тебе
светлоблещащияся и зело красны были!"

А келейник ево, тут же стоя, говорит: "Я, батюшко-государь,
тебя под руку вел, ис кельи проводя, и поклонилъся тебе".
И я, уразумев, стал ему говорить, чтоб он
иным людям не сказывал про сие. Он же со мною спрашивался,
как ему жить впред по Христе: "Или-де мне велишь
покинуть все и в пустыню поити?"